Около двух десятков шахт в Сибири нуждаются в закрытии прямо сейчас — как опасные для продолжения производства. Однако за каждой из них стоит не только экономика — с ней как раз все понятно, но и целые города, существование которых в связи с закрытием добывающих предприятий ставится под большой вопрос. Есть ли жизнь после добычи? В этом мы разбирались на основе кейсов отдельных компанией и истории вопроса в целом.
Экономика против политики
Сибирские угольные шахты — это основа отраслевого энергетического благополучия страны. В целом российские запасы угля оцениваются в 201 млрд тонн, при этом в Кузнецком бассейне (Кемеровская область) находится порядка 46% всех запасов страны, в Канско-Ачинском (Красноярский край) — около 26%. Вместе — практически три четверти.
За минувшие 20-25 лет организация жизнедеятельности этой сферы претерпела колоссальные изменения.
Ещё в середине 1990-х на очередной волне шахтерских забастовок овациями на региональных отраслевых съездах в Кемеровской области встречали такие речи: «Частный владелец, если, конечно, не считать за частного владельца коллектив шахты или разреза, будет преследовать только одну цель: выжать с этого разреза или шахты всё, что еще можно выжать.
Затем разрез или шахта будут возвращены государству или просто брошены». Выступающим был коммунист Аман Тулеев, которого вскоре после этого, летом 1997 года, назначили главой Кемеровской области. Через несколько месяцев, в сентябре того же года, он выиграет выборы с результатом порядка 95% голосов избирателей.
Популистские лозунги довольно скоро сменились на практические действия, а они «митинговую» правду часто опровергали. Так, в начале 2010-х добыча угля в Кузбассе уверенно перевалила за 200 млн тонн в год — это в два раза больше, чем в 1997 году, и на 20-30% больше, чем в годы пиковой добычи советского периода.
При этом если к концу 1980-х численность рабочих, занятых добычей угля в Кузбассе, составляла порядка 144 000 человек (126 000 из которых работали в шахтах), то к началу 2010-х количество шахтеров сократилось практически наполовину (47%), стабилизировавшись на уровне 78-80 тысяч человек.
За это время закрыли порядка 40 шахт — в основном, конечно, не слишком больших, чтобы не спровоцировать социальные брожения в регионе. Кузбасс в целом перешел на «открытую» специализацию: если на излёте советского периода в шахтах добывали порядка двух третей всего угля, то сегодня ситуация «перевернулась», оставив подземному способу только треть добычи. Остальное — в открытых карьерах.
Наконец, несмотря на ярую убежденность во вредности приватизации Амана Тулеева образца 1997-1998 гг, в настоящий период все действующие компании в сфере добычи угля давно приватизированы — этим отрасль, кстати, отличается от нефтегазовой промышленности.
Больше половины добычи в той же Кемеровской области контролируют крупные игроки (СЭУК, «Евраз», «Мечел» и другие), оставшуюся часть — ещё порядка 30 компаний. Это-то и создаёт длящиеся годами и постоянно провоцируемые, прежде всего, трагическими случаями противоречия между экономической и социальной целесообразностью существования тех или иных шахт. С одной стороны — убыточное предприятие, с другой — город на 30-50 тысяч жителей, для которого предприятие — главный смысл существования, гарантия не богатой, но стабильной жизни.
Продать за доллар
«Директоров шахт будем увольнять, а людей с закрытых шахт трудоустраивать на другие предприятия. Такие возможности мы найдём, другого пути у нас нет. Всеми средствами и возможностями я намерен добиваться ужесточения федерального законодательства, нормы безопасности должны соответствовать современным условиям и объёмам угледобычи», — говорил в мае 2010 года все тот же Аман Тулеев на совещании по развитию угольной отрасли.
Оно состоялось после аварии на шахте «Распадская», где в ночь с 8 на 9 мая в результате взрывов погибли почти сто человек. Тогда говорили о закрытии шахты, ответственности собственников и трудоустройстве тех, кто остался без работы в связи с аварией, наконец, и о судьбе Междуреченска, в котором расположена шахта.
Как показывает практика, к проблеме закрытия или реновации проблемных шахт государство возвращается только после трагических случаев. Очередным таким поводом в 2016 году стала авария на воркутинской шахте «Северная». На 40-й день после трагедии в Новокузнецке состоялось совещание о состоянии и перспективах угольной отрасли, на которой Тулеев снова выдвинул то же радикальное предложение — останавливать добычу и закрывать проблемные шахты. Больше того, это предложение тогда поддержал премьер-министр Дмитрий Медведев, что дало повод многим СМИ выпустить новости с заголовками вроде «Правительство РФ решило закрыть все проблемные шахты».
Справедливости ради, отметим, что этот процесс подспудно идёт уже давно. Так, шахты с пластами крутого падения, а также с минимальной механизацией труда поэтапно закрывают в Кузбассе, по меньшей мере, с 2013 года.
За этот период было остановлено одиннадцать самых старых рудников в Анжеро-Судженске, Прокопьевске и Киселёвске.
К 2025 году планируют закрыть ещё несколько десятков шахт, в том числе уже до 2020 года — восемь. Но дьявол здесь кроется в деталях.
Поскольку шахта — это предприятие, вокруг которого крутится слишком много производственных и социальных процессов, её, как правило, передают в качестве «нагрузки» новым владельцам – с негласным требованием возобновить и стабилизировать работу.
Так, в начале 2000-х владельцем «Прокопьевскугля» (Прокопьевск — город с одной из самых старых шахт Кузбассе) стал Владимил Лисин – предприятие досталось ему за 99 млн долларов.
Когда нового собственника стали нагружать «социальными обязательствами», Лисин продал проблемные шахты муниципалитету Прокопьевска за 1 доллар.
А тот, в свою очередь «обязал» выкупить эти предприятия (например, шахту «Тыргаскую») менеджменту «Прокопьевскугля» — бесплатно, но с требованием не останавливать работу и сделать шахту рентабельной.
«Обратились глава города, область, сказали: идите, на…, работайте. У вас 4000 человек, говорят. Не будете кормить — на отвале где-нибудь бульдозером привалим», — говорил в интервью Forbes новый собственник шахты Дмитрий Суслопаров.
Слишком много обязательств
Необходимость «кормить» кого-то — работников неэффективной шахты, город и «социалку», окружающую предприятие и т. д. — один из самых существенных сдерживающих закрытие шахт факторов.
По данным Минэнерго, в России сейчас действуют 70 угольных шахт, из которых только восемь признали безопасными. 38 являются сверхопасными, 12 — критически опасными. Казалось бы, необходимо брать этот перечень и закрывать проблемные предприятия, однако здесь вмешивается тот самый социальный фактор.
По этому поводу в сентябре прошлого года в Минэнерго даже выпустили специальное обращение, в котором «рекомендовали» руководству опасных шахт не закрывать производство.
По данным министерства, закрытие всех рискованных шахт обойдется в 53,7 млрд рублей.
Поэтому собственники должны не торопиться с закрытием рискованных шахт, а вместо этого следует «принять исчерпывающие меры по обеспечению индустриальной безопасности на предприятиях».
Во-первых, за каждым предприятием — значительные коллективы.
«Закрыть их одномоментно нельзя, поскольку там работают 7 200 человек», — говорил Аман Тулеев.
Во-вторых, даже работающее «через раз» предприятие — это основа для существования окружающего их города. Так, с 2014 года в Курагинском районе Красноярского края тянется процесс закрытия Краснокаменского рудника. Предприятие убыточно, и за последние годы там сократили несколько сотен человек. Тем не менее, шахта продолжает работать — из социальных соображений.
Наконец, иногда шахты могут закрываться, однако затем, с развитием технологий, открываться вновь. Такова, например, шахта «Бутовская» в Кемерове.
Её открыли в 1942 году, и в лучшие времена там добывали миллион тонн угля в год. В 1995 году из-за нерентальности шахту закрыли, однако в 2000-х годах эксперты пришли к выводу, что ещё один оставшийся участок — Чесноковский — старого предприятия пригоден для освоения. В результате в 2013 году предприятие открыли вновь — сейчас здесь работает порядка тысячи человек. Однако это — Кемерово, где работу найти можно, а сам город от угольной добычи на своей территории зависит некритично.
Это ещё и опасно
Другая опасность, которую таит в себе закрытие «проблемных» шахт» — экологическая. Суть проблемы состоит в том, что уровень добычи (порядка 200 млн тонн в год) сейчас находится на стадии, последствия которой неизвестны — такой добычи в регионе никогда не было. Более того, согласно Стратегии развития до 2025 года, уровень добычи планируется довести до 270 млн тонн угля в год.
«В данной ситуации многие угольные компании имеют нулевую рентабельность, но, ожидая увеличения спроса на уголь (в следующем материале мы расскажем, почему в это трудно поверить, — прим. редакции), не снижают поставок угля на экспорт.
Фактором, сдерживающим рост производительности труда, является технико-технологический уровень угольного производства, особенно на вспомогательных участках, внутришахтном и железнодорожном транспорте открытых горных работ.
В конце прошлого века степень износа основных фондов в угольной промышленности Кузбасса составляла 38,1%, удельный вес полностью изношенных фондов — 7,6%», — считает доцент кафедры экономической теории Новокузнецкого института (филиала) Кемеровского Госуниверситета Татьяна Яркова.
По мнению учёных, закрытая шахта — куда более опасна, чем действующая. В Кузбассе это связано, прежде всего, с особенностями застройки предприятий и городов вокруг. Большинство из них строили в середине XX века: шахты располагали неподалеку друг от друга, посёлки — в непосредственной близости от производства, сами шахты — переплетение выработанных и действующих штолен, нисходящих под ещё работающий горизонт или восходящих над ним.
Один из спектров опасности закрытых шахт — прежде всего, горные газы (метан, двуокись азота, углекислый газ), которые под воздействием грунтовых вод попадают как в атмосферу, так и в подземные помещения жилых домов.
«Две основные проблемы — это метан и вода. Пока предприятие действует, система вентиляции не позволяет скапливаться газу под землёй.
При консервации шахты выработки, которые выходят на поверхность, засыпают породой и бетонируют. Но метан так не остановишь, он продолжит выходить на поверхность, только уже не через специальные выходы, а через провалы и трещины. Вторая проблема — это вода.
Когда шахта работает, вся вода стекается в подземный водосборник, а оттуда насосы выкачивают её на поверхность, в отстойник, затем она перетекает в водоём. При закрытии предприятия уровень воды никто не контролирует, она заполняет выработки, вытесняя газ.
Например, на подработанных территориях шахты им. Димитрова в Новокузнецке, пока предприятие работало, обычной воды не было в колодцах. А после консервации шахты в 1990-х годах появились родники, болотца, вода стала скапливаться в подвалах домов», — перечисляет профессор того же института Витаутас Сенкус.
Наконец, в России нет механизма ресурсного обеспечения закрывающихся предприятий — в том числе, переселения и поиска новой работы для сотрудников.
Если в европейских странах или США с каждой тонны добытого угля платят страховой взнос (по аналогии с российской системой страхования вкладов в банках на случай их закрытия), то в России бремя социальной ответственности в случае, если шахта закрывается, ложится на муниципалитет.
Лучше затопить, чем отдать
Именно поэтому муниципалитеты (или региональное правительство) всегда — самые ярые противники закрытия шахт. Наиболее ярко это проявилось в Сибири, пожалуй, в двух случаях — на Ирбинском руднике и шахте «Хакасская». Эти кейсы чрезвычайно похожи.
И там, и тут — крупная компания («Евразруда» и СУЭК, соответственно), шахта, которая давно не приносит должной прибыли или даже является убыточной, а также посёлок (город), в котором кроме этой шахты ничего особенного больше и нет.
Так, о закрытии Ирбинского рудника «Евразруда» заявила ещё в 2009 году, и с тех пор тлеющий процесс закрытия тянется с переменным успехом.
Тогда местным властям шахту удалось отстоять, напирая на то, что с закрытием шахты Большая Ирба с населением в 5 000 человек через какое-то время просто перестанет существовать. В 2012 году рудник приостановил свою деятельность, начались митинги и долгие переговоры.
«Ликвидация предприятия будет настоящей трагедией для посёлка и превращением всего района в депрессивную территорию. Мы уже понесли большие потери — в посёлке Чибижек из 2 000 жителей осталось сейчас 200, и только 30 работают на производстве.
В Артёмовске в советское время было до 20 000 жителей, большинство трудились на золотоизвлекающей фабрике, сегодня жителей осталось 2 500, а работают всего 100 человек. При закрытии Ирбинского рудника район и край понесут серьёзные потери по бюджетам, это будет очень чувствительный удар по экономике района.
Социальные последствия тоже очевидны. Начнет уезжать молодёжь, специалисты, за ними потянутся семьи, а значит, «посыпятся» бюджетные организации», — примерно так тогда описывал картину мира «без шахты» глава Курагинского района Красноярского края (на территории которого работает шахта) Евгений Дмитриев.
В 2013 году слухи об окончательном закрытии шахты подтвердились — с 1 июля предприятие фактически было ликвидировано. Уже с начала года начались переговоры о трудоустройстве увольняемых сотрудников (им предложили работу на предприятиях «Евразруды» в Туве), однако эта деятельность, по сути, не дала системных эффектов.
Большую Ирбу ждала бы судьба десятков других депрессивных поселков, если бы на базе производственных мощностей рудника в следующем году не запустили добычу щебня. На новом предприятии теперь работают около 200 человек.
Шахте «Хакасской» в городе Черногорске республики Хакасия, наверное, повезло больше. В том смысле, что после решения собственника о закрытии предприятия властям и работникам удалось убедить его в обратном — правда, согласившись на сокращение персонала и производства. О решении закрыть шахту стало известно в 2015 году.
«Сегодня добрая часть жителей города угольщиков в Хакасии вынуждена искать вакансии в столице республики. Работы в Черногорске — бывшем промышленном центре региона — нет. Зрелище это печальное, вместо легендарной уже Абакано-Черногорской агломерации мы наблюдаем катастрофу Черногорска», — комментировала тогда городская администрация и профсоюзы.
К следующему году ситуация в отношениях между собственником и региональным правительством, кажется, стала критичной.
«Прежде чем закрыть предприятие, вам придется вложить в него несколько миллиардов. Проще будет просто нам его подарить. Поэтому очень прошу – развивайте наш филиал, везите туда новое оборудование. Решение должно быть принято в ближайшие дни. Пока же мы всё ещё партнёры», — говорил тогда глава Хакасии Виктор Зимин.
«Я лучше затоплю шахты, чем отдам их Хакасии», — парировал Зимину на одном из совещаний управляющий директор ОАО «Евразруда» Андрей Денякин.
С точки зрения экономики, «Евразруду» можно было понять. Получившая незадолго до этого права на ГМК «Тимир» в южной части Якутии (с доступной инфраструктурой и низкой себестоимостью добычи) компания была готова отказаться от проблемного хакасского актива, однако социально-политический аспект, похоже, стал во главу угла. В итоге, погрязшая в арбитражных судах (в частности, сделку «Евразруды» по продаже Абаканского и Тейского рудника сейчас оспаривает «Руда Хакасии»), шахта продолжает работать.
О чём придется подумать
Тем не менее, очевидно, что экономика рано или поздно перевесит социальные обязательства — влияние региональных правительств не безграничное, а местные бюджеты — не резиновые. Поэтому, по мнению экспертов, уже сейчас стоит задуматься о системной работе с теми территориями, которые окажутся в мире «после шахты».
«Вот возьмите старый, дореволюционный автомобиль, хоть как его ремонтируй — ездить наравне с современными машинами он не сможет. Так же шахта, которая была построена в 1930-е годы, — она соответствовала нормам безопасности тех лет. Сегодня этой шахте уже 80 лет, а срок её службы был проектом определён в 50 лет. Надо понимать, что износ уже не 100%, а 200%», — заявлял недавно президент холдинга «Сибирский деловой союз» (СДС) Михаил Федяев.
Можно сформулировать несколько направлений, над которыми в связи с этим, стоит работать уже сейчас.
Реновация существующих производств. По мнению президента НП «Горнопромышленники России» Юрия Малышева, опыт угольной промышленности европейских стран показывает, что даже существующие добывающие мощности можно приспосабливать под новые требования рынка.
«Для развития экономики страны и получения конкурентной продукции требуются недорогие энергоносители, поэтому следует шире использовать высококачественные бурые угли уникальных месторождений Канско-Ачинского бассейна, расположенных в Кемеровской области и Красноярском крае.
Требуемые инвестиции в развитие добычи в этом бассейне в полтора раза ниже, чем в строительство угольных разрезов, скажем, на Ерунаковском месторождении, и в три с половиной раза меньше, чем инвестиции в строительство шахт», — уверен эксперт.
При этом, шахты необязательно использовать для реновации под аналогичные предприятия. Так, шахту Проспер-Ханиель в Германии переоборудовали под гидроаккумулирующую электростанцию (ГАЭС), поскольку местные эксперты посчитали, что в шахте есть все необходимые для этого факторы: перепад высот, возможность сброса и набора воды, сама вода.
Трудоустройство и переезд работников. Проще всего это делать, конечно, в больших холдингах, которые, как правило, предлагают сокращаемым сотрудникам работу на других предприятиях — в том числе, и в других регионах. Так, на юге Кузбасса только на 15 закрытых шахтах СДС работали 12 000 человек. кому-то предлагали устроиться на другие предприятия холдинга (в том числе, не связанные с угольной промышленностью), кому-то — переобучиться на новые специальности.
«Сказать, что все испытывали удовольствие от переобучения, нельзя: молодые — да, им больше хотелось видеть небо надо головой, чем работать в шахте, люди в возрасте — им сложнее было, но все понимали, что работать безопасно уже невозможно», — заявлял г-н Федяев.
Другое дело, что новое место трудоустройства означает ещё и переезд не только работника, но и членов его семей. И это проблема, как ни крути, региональной и местной власти.
Льготы собственникам шахт. В рыночных отношениях собственники шахт, которые получают «социальное обязательство» на распределение работников закрываемых шахт, должны иметь какую-то государственную поддержку. Например, бесплатные или льготные лицензии на угольные разрезы — собственно, так и происходит в Кузбассе с 2013 года.
«Собственники направили на решение технических вопросов более 4,5 миллиарда рублей, а взамен получили лицензии на строительство разрезов, куда трудоустраиваются шахтёры», — заявляет администрация кемеровской области.
Решение экологических проблем. Уже упомянутые сооружения по очистке водных ресурсов и воздуха также нуждаются в инвестициях – скорее всего, государственных.
«Построенные в прошлом веке водоотливные комплексы и другие защитные объекты — брошенные, не действующие сейчас — на грани разрушения ввиду отсутствия возможности у местных бюджетов их содержать. В программе государственного учреждения реструктуризации шахт заложено всего около 2,9 млрд рублей на всю Россию, при том что в среднем стоимость консервации одной шахты составляет порядка 1 млрд рублей.
Только для нашего региона (Кузбасса — прим.редакции) требуется куда большая сумма. Считаю, что обсуждать данную тему необходимо на самом высоком уровне», — говорил ТАСС депутат Госдумы Максим Щаблыкин.
Стабильность региональных бюджетов. Закрытие предприятий — это еще и удар по местной экономике. В «красной» зоне риска — местные бюджеты, которым придётся срочно искать замену налоговым поступлениям закрывающихся и связанных с ними предприятий, чуть менее болезненно этот процесс перенесут регионы.
Так, по данным администрации кемеровской области, в регионе с 2000 года закрыли 30 угольных предприятий, а открыли новых — 55 (шахт и разрезов). С точки зрения налогооблагаемой базы регион практически ничего не потерял — ежегодно в региональный бюджет поступает более 23 млрд рублей. Таким образом, «в целом» закрытие предприятий никто и не заметил. Основная драма будет разворачиваться в каждом конкретном посёлке.
Текст: Сергей Чернышов
Спасибо!
Теперь редакторы в курсе.